трактовку русской национальной архитектуры… Создал правдивый образ административного здания для крупного государственного учреждения, образ не аскетический, не суровый, а свидетельствующий об изобилии духовной и материальной культуры»[288]. Но ведь за стенами этого лубянского палаццо скрывалось не изобилие духовной культуры, а сплошные «нарушения социалистической законности», как выяснилось уже после смерти Сталина в 1953 году. Для чего же Щусев, сам чуть было не оказавшийся в этом здании в 1937 году, создал такой фасад? Ответ на этот вопрос ему приписывают следующий: «Попросили меня построить застенок, ну я и построил им застенок повеселее».

Возможно, что Щусев, и создавал свой проект с «фигой в кармане». Такие примеры в истории встречались. Но чтобы воплотить в своем произведении некий двойной смысл, нужен недюжинный талант. Возьмем, например, Пашков дом на Моховой улице, именуемый также Московским акрополем. Кому пришло в голову создать такой своеобразный «демократический» противовес императорскому Кремлю — Баженову либо Казакову — до сих пор неизвестно. Но результат очевиден — белоснежный Пашков дом, парадные ворота которого расположены не по фасаду, как в Москве водится, а со двора (случай беспрецедентный!), явно противостоит краснокирпичной царской резиденции не только по архитектурному стилю, но и исполнению.

Как бы там ни было, но Щусев, создав проект здания на Лубянке, вновь, как и в случае с мавзолеем, вольно или невольно прибавил своей работе политическую окраску. Форма «папской канцелярии» на Лубянке так неразрывно связана с его содержанием, что в начале 1990-х годов некоторые горячие головы даже предлагали снести его до основания, невзирая на художественную ценность.

Можно по-разному трактовать этот проект Щусева, но трудно не согласиться с одним — здесь зодчий позволил себе еще раз, пусть и скупо, прикоснуться к неорусскому стилю, не зря же в здании обнаружились мотивы старомосковского зодчества. Это подтверждает вывод о том, что зодчий на протяжении всей жизни был верен выбранному им в молодости направлению творчества, используя всякую возможность доказать эту верность.

Авторство здания на Лубянке сослужило Щусеву нехорошую славу уже в постсоветскую эпоху. Ряд исследователей делают вывод о слишком близкой связи его с органами госбезопасности — не могли же поручить такой ответственный заказ не своему человеку, вызывающему недоверие.

И тут вновь возникает фигура Берии, имевшего непосредственное отношение к выбору Щусева в качестве исполнителя проекта главного здания НКВД — МГБ. Лаврентий Павлович близко познакомился с Щусевым еще в 1933 году, когда был объявлен закрытый конкурс на проект Института Маркса — Энгельса — Ленина в Тбилиси. Помимо Щусева в Грузию приехал и академик Иван Александрович Фомин, а также ряд других зодчих. Но из всех проектов был выбран щусевский. Кстати, об Иване Фомине — видном представителе петербургской неоклассической школы — Щусев был не лучшего мнения, назвав его «явно деградирующим человеком»[289]. Что-то развело двух больших мастеров…

Берия, как первый секретарь Закавказского крайкома ВКП(б), задумал выстроить в своей вотчине невиданный ранее дворец, отсылающий своей формой и содержанием к памятникам Древней Греции, и Древнего Рима, а также Византии. Истинной же целью этого строительства было дальнейшее укрепление культа Сталина, изображениями которого было наполнено здание института. Амбициозный Берия всеми силами старался продемонстрировать вождю свою преданность, для этого он и выписал из Москвы самого авторитетного зодчего — Щусева.

Щусев с успехом выполнил заказ Берии, создав довольно интересный проект, максимально использовав грузинский национальный колорит. В этом Щусев был мастер. Он вообще, как мы помним, любил погружаться в глубины архитектурного наследия, черпая в нем вдохновение. Вот почему с таким удовольствием ему работалось и в Грузии, и в Узбекистане.

Фасад и интерьеры здания были щедро наполнены произведениями изобразительного и декоративного искусства местных художников и народных умельцев. Даже дверные ручки Института Маркса — Энгельса — Ленина напоминали собой изящные кинжалы, украшенные золотым кавказским орнаментом.

Большую роль сыграло и то, что в процессе строительства применялись в основном местные материалы, например не дефицитный в Грузии кирпич, а пемза. Богато декорированный мрамором разных оттенков, тбилисский Институт Маркса — Энгельса — Ленина должен был напоминать в солнечные дни драгоценную шкатулку.

Уникальное по-своему здание института украсило главный проспект Тбилиси, названный в честь поэта Шота Руставели. А в 2007 году здание было продано под фешенебельную гостиницу, что подразумевало его серьезную перестройку, если можно так выразиться, потерю лица. Жаль, что Тбилиси лишился одной из интереснейших своих достопримечательностей — оно было отнюдь не чужеродным здесь.

Итогом большой работы Щусева стал в 1940 году и выход книги, целиком посвященной этому проекту. В этой книге есть такая фраза: «Товарищ Берия лично контролировал строительство…» А годом ранее, 18 апреля 1939 года, Щусев пишет Берии: «Лаврентий Павлович, считаю необходимым довести до Вашего сведения нижеследующее. Издательство Академии архитектуры поручило мне написать статью с иллюстрациями об институте ИМЭЛ в Тбилиси. Здание это сооружалось по Вашей инициативе и под Вашим руководством…»[290] Кто бы сомневался…

Неудивительно, что в 1941-м за этот проект Щусев — среди самых первых лауреатов — получил Сталинскую премию 1-й степени. Резонанс от возможного получения этой недавно учрежденной награды был большим. И борьба за премии развернулась нешуточная. Евгений Лансере отметил: «Очень холодные, по времени года, дни. Разговоры о премиях. По нашему разделу не оспаривают Нестерова и Щусева»[291]. Михаил Васильевич удостоился премии на портрет академика Ивана Павлова. Размер премии первой степени составил 100 тысяч рублей, вместе с Щусевым ее получили Дмитрий Чечулин за проекты станций московского метро «Киевская» и «Комсомольская площадь» и Владимир Заболотный за проект здания Верховного Совета УССР в Киеве. Щусев был очень доволен наградой, все-таки это свидетельствовало об отсутствии каких-либо претензий к нему со стороны главного учредителя премии.

Следует также сказать, что еще в 1933 году Алексей Викторович работал над проектом Института Сталина для Тбилиси. Он задумал украсить здание института статуей Сталина — за что он сам критиковал Иофана, когда тот взгромоздил памятник Ленину на Дворец Советов. Фигуру вождя и учителя «набросал» ему Евгений Лансере. По замыслу Щусева высота скульптуры должна была достигать 12 метров. Лансере расценил эту идею как «обожествление героя и живущего». Ему даже вспомнился римский император Октавиан Август. Было это 8 июня 1933 года.

В тот день Щусев также высказался, «что деревню уже сломили, что с колхозами дело наладится, и что обилие всего будет снова…». Поразился Лансере и тому, что Щусев «успевает много читать — и память есть, а я все прочитанное забываю…». Хорошо разбирался Алексей Викторович и в современной литературе, хвалил ее. Что касается колхозов, то среди его многочисленных статей мне встретилась и такая — «Радостные колхозные хаты». На все хватало архитектора № 1…

Успех и получение Сталинской премии и предвосхитило уже другую работу Щусева — на Лубянке. Кстати говоря, в отделке этого